Монстр сдох - Страница 29

Обыкновенно Поюровский начинал обход с хирургии, сопровождаемый свитой элегантных медсестер.

В каком-то смысле это был его ежедневный сольный номер, где каждый жест и каждое слово были давным-давно отрепетированы, хотя Василий Оскарович, будучи по натуре романтиком, не избегал импровизаций, но и они строго соответствовали мизансценам. Возле состоятельных больных он задерживался подольше, с "бедняками" проводил минуту, другую, но всем успевал внушить оптимизм. Высокий, стройный, в безукоризненно отглаженном и накрахмаленном халате, с одухотворенным лицом в золотых дужках очков, с резкими, точными движениями крупных рук, с внимательной полуулыбкой, да еще в окружении длинноногих наяд, с восторгом ловивших его замечания, он производил впечатление кудесника, этакого Кио на манеже. Две-три фразы, произнесенные с профессорским апломбом, — и сколько благодарности на лицах настороженных, не избалованных культурным обхождением кидал и барыг. "О-о, батенька, вижу, вижу, пошел на поправку! Вот что значит — патентованные средства. Но — недельку придется еще полежать. Зато отсюда — прямо на Уимблдон, а?!" — и дружеский, интимный шлепок по волосатому брюху — и ответный, счастливый блеск в глазах больного. Или: "Ну что, дружок, будь я помоложе, потягались бы на кулачки, а?!

Ишь какие стати наел, а. Маня!?" Привлеченная светилом к беседе, медсестра оргастически содрогалась, рыночник млел, вздымался под одеялом тугим бугром. Про себя Василий Оскарович усмешливо прикидывал: спустить бы тебя в подвал, животное, действительно была бы польза для общества.

На сей раз, одолеваемые мрачными предчувствиями, коллеги сразу отправились вниз. Узкий коридор с люминесцентным освещением, бронированные двери, палаты, прозекторская, разделочный цех, подсобные помещения — все это занимало площадь не меньшую, чем верхние этажи. У входа их встретил дежурный, старлей Спиноза, бритоголовый спецназовец на повышенном довольствии. По-армейски доложил обстановку: происшествий нет.

Поюровский дружески пожал ему руку, Крайнюк хмуро велел застегнуть пуговичку у воротника. Не терпел старый тюремщик разгильдяйства в подчиненных, даром что сам не соблюдал никаких правил.

Помещение, куда они первым делом заглянули, больше всего напоминало переполненный трюм на невольничьем корабле: спертый воздух, полумрак, двух— и трехъярусные койки, составленные так тесно, что между ними оставались лишь узкие проходы, низкие, прокопченные потолки с сырыми проплешинами, гнилостный запах, бьющий по ноздрям. Если заполнить все лежаки, то в палату вмещалось до пятидесяти человек, но сейчас добрая половина коек пустовала: неделю назад как раз вывезли крупную партию. В этой палате содержались только взрослые особи, причем мужчины и женщины вместе. Как полагал Поюровский, такое совмещение благотворно влияло на психику доноров.

Шум в палате можно было сравнить с приглушенным гудением пчелиного роя, готовящегося к зимней спячке. Большинство пациентов пребывали в полуусыпленном состоянии, а те, кто бодрствовал, ослабленные ежедневным сливом крови, похожие на подмороженных кур, способны были издавать лишь слабые стоны.

Возраст пациентов колебался между тридцатью и сорока годами, более молодых распределяли по другим помещениям, за ними требовался более тщательный присмотр, а стариков в клинику не брали. Лечить в палате было, в общем-то, некого, отлаженный конвейер работал почти автоматически, но каждый раз, попадая сюда, Поюровский испытывал светлое чувство умиротворения. Вся суета и весь цинизм жизни оставались за порогом, здесь существа, отдаленно напоминающие людей, пребывая в равновесии с природой, смиренно дожидались своей участи, и это зрелище, исполненное глубокого философского смысла, приводило его в благоговейный экстаз. Поюровский ощущал себя почти неземным существом, может быть, Хароном, наладившим набитую пассажирами ладью к переправе через Стикс. Кого-то он еще мог столкнуть, оставить на берегу, но вряд ли это богоугодное дело. Бомжи, проститутки и прочее отребье: человеческая гниль, стираемая с чистого лика земли его мощной дланью. Он испытывал гордость оттого, что оказался способен на такое деяние, и иногда ему хотелось ободрить убывающую нечисть какой-нибудь немудреной шуткой.

— Эй, жмурики! — окликнул жизнерадостно. — У кого жалобы, просьбы?! Становись в очередь, всех приму!

Крайнюк, не любивший эти представления, не понимающий их тайного, поэтического смысла, потянул за рукав, дескать, пошли, Василий, ну что ты вечно, как маленький; но неожиданно с одной из ближайших коек поднялась лохматая голова и, светясь совершенно нормальными, ясными глазами, внятно произнесла:

— Поди сюда, доктор. Присядь на минутку.

Поюровский даже зажмурился, проверяя, не померещилось ли? Нет, не померещилось: пожилой бомж весело, бодро манил его к себе.

Поюровский, замедленно двигаясь, подошел, устроился на краю койки, больше сесть некуда.

— Слушаю вас. На что жалуетесь?

— Помилуйте, на что мне жаловаться? У меня все в порядке. Полюбоваться на тебя хочу напоследок.

Голова бомжа, обтянутая синюшной кожей, с проступившими черепными костями, почти слилась с подушкой, тем невыносимее сияли восторженные, умные глаза, завораживали Поюровского.

— Ты кто? Чего хочешь?

— Я уже никто. Больше никто. А вот ты мнишь себя победителем. Напрасно, доктор. Торжествовать осталось недолго. Срок твой вышел...

К изумлению Поюровского странный полупокойник, у которого крови осталось литра два-три, произнес какую-то длинную фразу на непонятном языке, вроде как на латыни, и улыбаясь протянул к нему сухую, дрожащую руку. Поюровский почувствовал, если тот дотронется до него своей мертвой клешней, случится что-то непоправимое, но не находил в себе силы отстраниться. На мгновение его тело будто окостенело.